Доченька, прости меня!
Регистрационный номер 0140559 выдан для произведения:
Вероника, девочка лет шести, со светло-золотыми нечёсаными волосами, в рваной и давно нестиранной кофточке поверх чёрной юбки, стоит и смотрит на мамину кровать. Её светло-голубые глаза как два облачка, лучатся белью и чистотой первого снега. Свет от них - желанный и свежий…. Ей кажется, что она, её мама, умирает. Потому что опухшие веки давно не открываются, а голова не шевелится на серой от пыли подушке, уже больше часа. Рука её свисла с края кровати и касается затёртого до блескоты половичка. От кровати разит запахами пота, гнилой половой тряпки, мочи и давно нестиранных простыней.
Девочка глубоко вдыхает отравленный нечистотами воздух и хватает маму за руку. Она холодна как лёд.
Мамочка, родненькая моя, - говорит шёпотом девочка.- У тебя ручки замёрзли. Я тебе их сейчас отогрею. Не волнуйся, мамусик, тебе сейчас будет тепло… Вот увидишь.
Она прижимает её к липкой кофточке и дует на мамины полусогнутые пальцы, будто хочет отогнать жестокосердных комаров и мушек. Рука мамы, видимо, почувствовав нежное детское тепло, шевельнула пальцами. Ладошки ещё крепче сжимают взрослую обветренную, шершавую ладонь. А из светло-голубых облачков, обрамлённых пушистыми ресницами, упали на замусоренный коврик две детские слезинки.
Девочка аккуратно положила мамину руку на край кровати. Ещё раз вздохнула и будто воробышком впорхнула в другую, похожую на пещерный хаос, комнату. Наклонив голову, сняла с себя оловянный крестик. Повесив его на безликую громаду серванта с разбитыми зеркалами и стёклами, опустилась на колени и робко поклонилась маленькому распятию на розовой верёвочке. Она, Вероника, всё сделала так, как делала её любимая и добрая бабушка по утрам и вечерам. Бабушка часто молилась, плакала и говорила: «сиротиночка, ты моя, умру я, кто о тебе позаботится». Умерла она от инфаркта спустя три месяца, после того как её дочка, Ирина, привела в дом очередного жениха, и она, вместе с ним, всё ночь пили самогон на кухне, матершиничали, а потом уснули в ванной.
Девочка своим невзрослым умишком запомнила тот вечер на всю жизнь и в себе очень ругала того грубого дядю, который обнимал маму, гоготал, так как ворчит, разозлившись, дворовой пёс Шарик. Она не понимала, почему он, незнакомый и противный дядя, потешается над бабушкиными слезами и стонами. Вспоминая тот случай, она всхлипнула несколько раз, затем утёрла глазки пальчиками и заговорила с Богом:
Родненький мой Божечка, дай мне покушать, хотя бы немножко того вкусного супчика, который готовила бабушка. Я чуть-чуть прошу…мне бы пол тарелочки и кусочек хлеба.
Сказав это, она повернула голову в сторону светильника, разбитого вчера нехорошей тётей и тяжело вздохнула.
А ещё Боженька, прошу тебя, - продолжает она, пододвинувшись на коленках ближе к распятию. - Сделай так, чтобы эти плохие тёти и дядечки больше не приходили к маме. Они мне спать мешают и отбирают у меня вкусные конфеты….
Слезинки продолжают падать на замусоренный пол и блестят, будто играют в лучах солнца. Девочка утёрла липким рукавом глаза, всхлипнула и обвела глазами свой маленький диванчик. С него на пол свисали нити, рваные ошметки материи и посеревшая простыня, а подушки, изрезаные ножом, валялись у стола, сбоку от спинки дивана. Сегодня ночью ей, Веронике, бабушкиной любимице, пришлось спать в туалете, калачиком свернувшись на вонючем коврике, а диванчик заняла тётя Вера вместе с дядей Серёжей.
Боженька, будь ко мне добр, как мой умерший папочка, - продолжает на коленях молиться Вероника. - Не оставь меня, а я тебя стану любить также, как мою бабушку. Даже немножко сильнее. Помоги маме не пить водку. Она умрёт, что я буду делать? Кто мне даст покушать? Она у меня добрая, ласковая, у неё красивые реснички и голубая родинка на щёчке, ни у кого такой нет… Боженька, прости её и дай ей тоже тарелочку бабушкина супчика и кусочек хлеба, пусть немножко покушает. У меня забери, а ей отдай….мне не жалко будет…. Мы с мамой иногда голодаем. На прошлой неделе я три дня не кушала, только пила воду из крана и ещё кушала ягодки шелковицы, которые валяются во дворе под деревом……
Со стороны маминой комнаты раздался тяжёлый вздох и гортанный всхлип: «О, Господи!». Вероника повернула светло-золотистую головку и увидела прислонившуюся плечом к обналичке входа в комнату маму в разодранной ночной рубашке. Она грохнулась на колени и закричала:
Доченька, прости меня!
Девочка моргнула глазами и на её пушистых ресничках засветились три слезинки, они играли переливами радуги. Мама, рвала на груди ночнушку, ревела навзрыд и широко открытыми глазами смотрела в Божьи облачка. Глаза малышки были чисты, добры и лучили неземной свет……
Перед вами - не роман и не повесть. Это - книга. Книга о жизни. О счастливой жизни. Ее главный герой жил и живет в суровой стране, в нелегкое время…
Он не объездил весь мир, но уверен, что видел гораздо больше многих путешественников, посетивших десятки стран.
Он не летал на космическом корабле, но видел Космос.
Оставшись круглым сиротой в отроческом возрасте, он имел множество родственников - и среди природных существ, и среди знакомых людей, главным образом, среди женщин.
Он никогда не был материально богат, но жил не хуже любого миллионера.
Он был хилым, болезненным в детстве и юности, но ему удалось развить свое тело. И в том возрасте, который принято называть весьма зрелым, он чувствует себя лучше, чем в годы обычного для людей физического расцвета.
И он всегда считал и считает главным божеством, которое постоянно поддерживало и воспитывало его, - Афродиту, Богиню Красоты и Любви.
Это книга о моей жизни. И именно Афродите в первую очередь я и посвящаю этот свой благодарный отчет.
«Помню, как еще на заре эры Горбачева, взобравшись по выщербленным ступенькам в темном подъезде на третий этаж пятиэтажного дома, я оказался в тесной квартирке одного из лучших фотомастеров Москвы. Его фотографии насекомых и растений опубликованы в серьезных изданиях. Но я шел к нему смотреть совсем другие фотоработы. Моя спутница, член редколлегии популярнейшей московской газеты, взяла меня на просмотр эротических слайдов, которые этот человек умудрялся снимать втайне от нескольких тиранических режимов - от Хрущева до Андропова. Его коллекция состоит из тысяч слайдов, которые изображают женщин, позирующих обнаженными на фоне природного пейзажа. Из этих слайдов с помощью примитивного диапроектора и старенького магнитофона он создает потрясающие шоу… Уверяю Вас, это один из самых отважных людей с которым мне доводилось когда-нибудь встречаться. И он, и его модели - которые снимаются у него бесплатно - работали в условиях невероятного риска, ибо им угрожали самые суровые наказания, предусмотренные уголовным кодексом советского государства. Но ничто не могло победить его упрямого желания жертвовать свободой - а может быть и жизнью - ради эротического искусства. Возможно, этот человек Д.Г.Лоуренс своего поколения…»
Профессор Роберт Шиэр (ж. «Плейбой», март 1991г.).
«ПРИКОСНУВШИЕСЯ К КРАСОТЕ
Вышел в свет дивной красоты альбом фотохудожника Ю. Аракчеева - «флагмана советской эротики», как некогда писал «Пентхауз»… Российские леса и перелески, бабочки в свободном полете, морозный рисунок на стекле… За частоколом белых берез - белое, нежное, свободное женское тело - словно часть этой умопомрачительной красоты…»
Журнал «Новое книжное обозрение», июль 1995 г.
«МИР СОЗДАН ДЛЯ РАДОСТИ, НЕ ДЛЯ ПЕЧАЛИ»
Восточная мудрость.
Часть 1. ПРЕЛЮДИЯ
НАЧАЛО
Напрягаюсь, пытаюсь вспомнить. Что-то обрывочное, что-то очень далекое. Как будто не со мной происходившее. Не с утробы, конечно, и не с соединения клеток. То и вовсе закрыто. Но с че-го же тогда, с какого момента?
Жар, красная мгла перед глазами, какие-то простыни. Но это не рождение, нет. Это болезнь. Ложечка в рот, горькое лекарство, крик, конечно, сопли, слюни. Чьи-то склоняющиеся лица во мгле… Новогодняя елка, шоколад, которым весь перемазался… Манная каша во рту, которую неохота проглатывать. Болтаю ногами на малень-ком высоком стульчике, запертый спереди тонкой дощечкой… А мо-жет быть, это и не со мной было? Может быть, подсмотрел за други-ми уже потом и решил теперь, что то был маленький я?
Все это - светлые блестки из мрака. Потому что главное ощущение раннего детства - мрак.
Некоторые уверяют, что помнят себя очень рано, чуть ли не с самого рождения, выхода на свет Божий. Может быть. Известна меди-тация с волнообразным дыханием («ребефинг»), когда человек, якобы, возвращается в давнее прошлое и не только в этой жизни, а и в предыдущих. Может быть. Я не пробовал. Я честно пытаюсь просто вспомнить.
Детский сад. Тряпичная корова - коричневая с белыми пятнами и с хвостом, - которую мне кто-то подарил. Поликлиника со странным названием «Медсантруд», где мама работала машинисткой. Завод «Платиноприбор», где отец - бухгалтер. Платформа «Тайнинская» - лето, все зеленое вокруг - листья, трава (рассказывала сестра: я, сидя у нее на руках, тянулся к веткам со словами: «илёни ли, илёни ли…», что означало, очевидно «зеленый лист»…). Песочница, пирожки из песка во дворе, ведерко, лопатка (сохранилась маленькая выцветшая фотография). Сестры - Инна, Рита (они тогда были девчуш-ками - четырнадцати лет и пятнадцати).
С восьмого класса школы - с пятнадцати лет - я вел дневник, описывая не столько события, сколько свои эмоции по каким-либо поводам. Интересно сейчас читать его. Многое не помню, даже читая. Со мной ли это было? Я ли писал? Но если не я, то кто? Где тот, кто писал, сейчас? Ведь написанное - правда. Кто писал то, о чем я не помню?
ДЕВОЧКА
Самое первое воспоминание, связанное с девочкой, пожалуй, вот это.
Летний солнечный день, после полудня. Жарко. Мне шесть лет, я гощу в деревне у тети Наташи, и в компании деревенских мы собираемся идти в поле за викой. Вика - это что-то наподобие гороха, только помельче. В компании у нас то ли две, то ли три девчушки постарше меня (лет восьми-девяти) и парень Шурка, тоже старше, ему лет восемь. Этакий лихой деревенский сорванец, взявший надо мной, столичным заморышем, покровительство.
Мы выходим из душной внутренности избы и ступаем на веранду, всю залитую желтоватым солнцем. Мои ноги босы, и я с удовольствием ощущаю теплую шероховатость дощатого пола веранды. Пахнет чисто вымытыми, сухими, нагретыми досками. Жарко. Шурка и две девочки уже вышли, мы с еще одной девочкой должны нагнать их, но девочка почему-то задерживается на веранде, близко-близко подходит ко мне и, глядя лукавыми смеющимися глазами прямо в мои глаза, спрашивает:
Ты волков боишься?
Нет, - героически вру я.
А грома боишься?
Нет, - повторяю я и в смущении отвожу глаза.
А… этого… боишься?
С последними словами девочка прислоняется ко мне вплотную, одновременно одной рукой поднимая подол своего коротенького платьи-ца, другой осторожно и ловко ныряет в раструб моих коротеньких штанишек быстро нащупывает там мой крошечный живой росточек и, чуть присев, слегка обняв меня своими коленками и не разжимая пальцев руки, пытается прикоснуться ко мне каким-то местом, которое у нее между ног. И вроде бы прикасается. Я ничего не понимаю, но волна таинственной радости, острого небывалого наслаждения пронизывает мое тело, у меня перехватывает дыхание, я чуть не падаю.
Но девочка уже отпустила меня, одернула платьице и, взяв меня за руку, выводит на крыльцо, смеясь, тянет за собой и вскоре мы догоняем Шурку и других девочек.
Мы собираем вику, едим мелкие зеленые сладковатые горошины, беря в рот весь стручок и продергивая между зубами так, что горо-шины остаются во рту. Потом грызем молодую морковку, вытаскивая ее из земли и кое-как вытирая о штаны - острый вкус земли, свежести… Пробуем даже сырую картошку, быстро выплевывая, правда, потому что во рту вяжет и песок хрустит на зубах. А я весь пропитан не-давно пережитым, без конца посматриваю на фигурку девочки в коро-теньком платьице - она вызывает у меня ощущение родства, счастья и почему-то непонятную, щемящую боль.
ВОЙНА
В то же лето, ознаменованное первым соприкосновением с девочкой, а именно - 6-го июля, как раз накануне моего шестого дня рождения - умерла мама от туберкулеза легких. Такой вот «подарок судьбы» ко дню рождения. Два родных младших брата умерли от разных болезней двумя и четырьмя годами раньше.
Отец похоронил маму где-то на кладбище под Звенигородом (вез гроб один, как рассказывал потом, на случайной подводе, и хоронил один…), вернулся ненадолго в Москву, чтобы передать меня на попечение бабушки и двоюродной сестры Риты, которая была всего на десять лет старше меня, - и направился с одним из эшелонов на запад, недалеко - немцы были, кажется, уже под Смоленском. Шел первый год войны…
Многих детей эвакуировали из Москвы на восток, меня сначала хотели отдать в детский дом, чтобы отправить туда же, но, как рассказывают, воспротивились тетя, бабушка и, особенно, сестра Рита:
Пусть остается, вырастим как-нибудь, авось, не пропадем.
С трудом, напрягаясь, вспоминаю теперь желтый маленький абажур, квадратный, с крошечной электрической лампочкой (потом ее заменили на синюю), общий какой-то мрак, грозный голос диктора Левитана по радио, надрывное завывание сирены, грохот бомбежки, постоянное, привычное чувство голода, тошнотворно сладкую мороженую картошку, слизистые котлеты из очисток, керосиновую лампу, когда погасло электричество, потом и вовсе коптилку - мрачные тени и жирная копоть на стенах, на потолке, - примус и керосинку на общей коммунальной кухне, железную печку-времянку («буржуйку»), которую топили страницами очень красивых старинных английских и немецких книг, с треском вырывая их из прочных, негнущихся, подчас покрытых латунной чеканкой обложек. Буржуйка плотоядно фыркала, завывала и, наконец, сытно гудела, накормленная. Иногда так нагревалась, что на темно-бурых ее боках проступал сначала вишневый, а потом морковный румянец. Хорошо помню совершенно потрясающий томик в коробочке, в черном бархатном переплете со светло-желтым - из натуральной слоновой кости - крестом. На него руки не поднялись. Я отложил его в сторону, спрятал в какой-то ящик. И сейчас жив во мне детский мистический страх, немой и грозный укор, исходящий от этого бархата, от креста.
Да, конечно, на всю жизнь отпечаталось дьявольское завывание сирены - главным образом по вечерам, - мгновенно опускаемые бабушкой или сестрой светозащитные шторы из черной бумаги на окнах (когда их потом поднимали, потягивая за веревочку, они сворачивались рулонами наверху). В бомбоубежище, в подвал нашего дома, бабушка, говорят, водила меня только в первые дни, потом привыкли, все больше оставались в квартире. Бомбоубежища не помню. Сестра-комсомолка во время налетов дежурила с другими ребятами во дворе или на крыше - им выдавали большие железные щипцы, лопаты, они должны были хватать щипцами упавшие «зажигалки» - маленькие термитные бомбы - и запихивать их в бочки с песком. Захлебываясь от эмоций, рассказывала потом, как красиво и зловеще по небу метались лучи прожекторов, скрещивались, выхватывали из темноты крестики вражеских самолетов, из которых черными комочками сыпались бомбы… Ни одной «зажигалки» сестра не поймала.
Помню трескотню зениток, которую слышно было и в комнате, мощный грохот бомбовых разрывов, от которых наш старый дом вздрагивал и словно кряхтел - изо всех щелей поднималась пыль и пахло известкой. Однажды прямо с передовой, которая была уже в нескольких километрах от московских окраин, на пару часов к нам заглянул ухажер моей тети, Ритиной мамы - красивый, стройный то ли лейтенант, то ли капитан с красненькими, похожими на леденцы, ромбиками в петлицах. Он посадил меня к себе на колени и дал подержать настоящий револьвер - черный, увесистый, теплый… Грохотало за окнами, дом встряхнуло вдруг с такой силой, что посыпалась штукатурка - бомба упала совсем близко. Но окна, к счастью, остались целы.
Помню, как утром с захватывающим интересом, с острым ощущением таинственности и запрета мы, дворовые сорванцы, искали «осколки» - тяжелые, многозначительно и тускло поблескивающие куски металла с острыми, рваными краями, - словно присланные врагом коварные подарки, несущие смерть.
Самого святого для меня человека - женщину, давшую мне жизнь, - совсем не помню. Видел на фотографиях, но не представляю живой. Где она теперь? Много, много лет позже, когда было однажды особенно тяжело, видел такой вот сон: сижу у старинного зеркала в той самой комнате коммунальной квартиры, вокруг серо и пусто, но вдруг сзади подходит кто-то, кладет руку на плечо, я не оглядываюсь, но знаю, что это она. Благодарные, счастливые рыдания сотрясают тело. «Мамочка, мамочка, я так ждал тебя!» - говорю машинально и просыпаюсь. Это было всего один раз. Но часто во сне видел бабушку, а наяву был спокойно уверен, что оттуда она помогает мне.
Женское волновало меня, как я понял, всегда. Женское - это жизнь, не случайно в русском языке два этих слова близки по звучанию. Оба они несут для меня отблеск святости. В каждой женщине вижу материнское, причем именно для меня, как будто через каждую из них мама оттуда хочет мне что-то сказать…
Все время хотелось есть, сны были связаны с едой, мечты тоже. А самая большая, самая трепетная мечта - несколько полных, чтобы с них текло, ложек сгущенного молока из банки, чтобы во рту сладко-сладко и душисто, а потом запить крепким ароматным чаем. И лечь под теплое одеяло на чистые простыни, о которых тоже только мечтал.
Грязь вокруг была страшная, бороться с ней по-настоящему бесполезно - от коптилок, свечей, керосинок, от печки летела жирная копоть, из кранов текла ледяная вода да и то с перебоями, греть ее сложно, мыла нет. Клопы само собой - они не только ползали по стене порой средь бела дня, но и падали с потолка, неторопливые и вонючие. Одно время донимали вши - и головные, и платяные, помню, как гладили утюгом нижнее белье, и в швах короткими пулеметными вспышками выжаривались и вши, и гниды (яйца вшей) - и горько пахло жареным.
Особенная, мучительно желанная ценность - конфетные крошки. Мы берегли их в жестяной коробке. Помню, как трудно было подавить пылкое стремление залезть в буфет, попробовать их, ну чуть-чуть, ну совсем капельку. На Новый год, наконец, решили пить с ними чай, но они, увы, превратились в бурую, липкую, неприятно пахнущую и почти не сладкую массу.
Вообще-то моя бабушка со стороны матери - немка, дед - англичанин, оба из обрусевших, живших в России издавна. Дед умер до моего рождения. Но до революции, по словам бабушки, у них была обеспеченная, даже аристократическая семья - работал на государственной службе один дед, однако жили в полном достатке. И было у них пять дочерей (в том числе и моя мать) да еще одна приемная девочка - шестая. Дали всем великолепное образование, держали прислугу, занимали целый верхний этаж двухэтажного дома, прислуга жила в примыкающем флигеле - снимали все это у домовладельца, известного в Москве миллионера Медынцева. Говорят, что первые автомобили в городе были у царя и у этого самого Медынцева, хозяина нашего дома. Этаж состоял из четырех залов, переходящих один в другой, с разнообразным паркетом, высокими потолками, шикарной лепниной. После революции все это разгородили, сделав обычную советскую пенал-коммуналку с узким длинным коридором, передней, кухней без окон, черным ходом и восемью комнатами, одна из которых досталась нам с матерью и отцом, одна бабушке с Ритой, - а всего в квартире жило сначала шесть семей, двадцать с лишним человек. Потом семей стало семь… Бабушка и в старости могла думать на трех языках, свободно общаться на пяти, помнила наизусть много стихотворений, которые учила в гимназии, и до конца жизни сохранила чувство юмора, остроту и ясность мысли.
Окружающая действительность с самого раннего детства казалась мне мрачной, враждебной. Возникало неосознанное, но явное ощущение, что она не принимает меня, пытается уничтожить бедного болезненного сиротку. Но не только меня. Люди, которых я знал, тоже страдали, мучались, умирали - словно какая-то дикая, жестокая сила действовала на всех. Близкие мои - да и знакомые - болели, один за другим умирали не только на войне, с едой и одеждой было плохо. В нашем доме не было ни центрального отопления, ни горячей воды, ни газа - да мы об этом сначала и не мечтали. Во время войны не было даже электричества. Топили печь, жгли коптилки, а в зимние морозы молились, чтобы не замерзала вода в трубах и можно было бы вскипятить чайник на керосинке или на примусе и сходить в уборную - которая, ко всему прочему, постоянно засаривалась, не только зимой, но и летом.
Из тех, кого я знал, хорошо никто не жил, у каждого что-нибудь… То на войне родные гибли, то бедность, то болезни, то в тюрьме кто-то из близких. И всех было жалко - я всем сочувствовал. Да, сам я часто болел, да, есть хотелось почти всегда, да, умирали мои близкие один за другим, отец был на фронте. Временами посещали мысли и о моей сладкой желанной смерти. Я жаловался, конечно, бывало, что плакал, но в глубине души почему-то всегда казалось, что другим хуже, чем мне!
Теперь, с расстояния десятков лет, вспоминая себя как бы со стороны, вижу болезненного мальчишку, хлипкого, голодного, стеснительного, робкого - в чем душа держится?… - но… изо всех сил пытающегося понять и пожалеть всех.
Фантазия: солнечное весеннее утро. Я просыпаюсь в своей детской кроватке. Солнце кругом - и на потолке, и на обоях, на шкафу, на буфете, ослепительно светятся окна. Открыты форточки, и слышно, как поют птицы. Ощущение радости, счастья переполняет мое детское тело, я сладко потягиваюсь. Молодое, прекрасное, самое любимое лицо склоняется ко мне. Это мама. Она улыбается, солнце играет на ее каштановых волосах, на щеках, на губах, ее глаза искрятся нежностью, весельем, радостью. Она любит меня, я чувствую, что для нее нет ничего, никого дороже, чем я.
Ты проснулся? Вставай скорей, будем пить чай, а потом пойдем гулять. Смотри, какая погода хорошая!
А потом приходит молодой, красивый, сильный отец. Он выхватывает меня из кровати, подбрасывает с веселым смехом, потом опускает на пол, и я бегу умываться…
Да, это только фантазия, приторно-сладкая мечта. Такого солнечного весеннего, счастливого утра не было в моей жизни ни одного. Ни разу.
Думаю, что многие мои соотечественники и сверстники (думаю, что большинство) могут сказать о себе, увы, то же самое.
Вспоминаю детство, юность, оглядываюсь вокруг себя и вижу: насилие, непонимание, жестокость, убийства всегда бушевали да и теперь бушуют вокруг. И сплошь да рядом связаны они с тем, что должно сопровождаться, наоборот, любовью. Почему?
Никосия, Пафос, январь, 2012
Как только появились первые государства, появились и первые границы. В «особо запутанных случаях» границы разделяют города. Так было с Берлином до воссоединения двух Германий. Так есть и сейчас.Город Чешин разделен границей Польши и Чехии. Киргизия и Узбекистан после распада СССР разделили город Кара-Суу по каналу: граница проходит через базар. Разделенный город Валга/Валка расположен на границе Эстонии и Латвии, а Хапаранда/Торнио - Швеции и Финляндии. На территории Эстонии, на границе с Россией, есть город Нарва. Российская часть города по другую сторону реки называется Ивангород. Российско-украинская граница в одном месте проходит по улице Дружбы народов, расположенной на территории сросшихся городков Чертково и Меловое. Когда определяли линию границы, то поделили пополам даже дома.
В городе Вага проходит граница Индии и Пакистана. И если вы считаете, что самые забавные солдаты, это греки с помпончиками, то вы глубоко заблуждаетесь. Посмотрите, как проходит церемония закрытия границы «на ночь».
Столица Кипра - Никосия/Лефкоша - тоже входит в этот список. Она разделена на две части (греческую и турецкую) «зеленой линией», которая проходит посередине старого города. Осмотр начали с северной территории. Узкие улочки и каменные мостовые, сувенирные лавки и ремесленные мастерские…
Заглянули одним глазком в караван-сарай Бюйюк Хан. Построен он был как постоялый двор для путешественников, так что мы зашли по адресу. Позже здесь была и тюрьма, и приют для бедняков, сейчас - культурный центр декоративно-прикладного искусства, художественный галереи и небольшое кафе.
Собор Святой Софии, построенный по образу парижского Нотр-Дама, постигла участь многих храмов, захваченных турками в средние века: к нему пристроили минареты. Теперь это мечеть Селемийе.
Перекусить решили в северной части. Расплатиться можно и в евро, которые также имеют хождение наравне с лирами, но из-за разницы официального курса и курса, которого придерживаются в ресторанах - в турецких лирах экономия приличная - раза в полтора. Поэтому меняйте в банках и расплачивайтесь в лирах. В банках курс лучше, чем на рынке.
Кстати, именно из этого кафе приехал очередной экземпляр в коллекцию Иваноffa.
При пересечении границы - никаких проблем: печать в листочке, и вот ты уже в буферной зоне.
Ширина ее в столице - всего несколько метров. И вопреки всем законам здесь живут люди. Выгнать их не имеет права ни одна из сторон - это нейтральная зона.
Кто они: пацифисты или борцы за справедливость? Ясно одно, что настроены «палаточники» миролюбиво, о чем свидетельствуют агитационные плакаты.
Несколько шагов, и вот мы уже на греческой части столицы. Резкого отличия нет, но магазины - европейские бренды, и цены - дороже и в евро. Хотя самую удачную покупку я совершила именно здесь: небольшой рюкзак ценой… (принимаются ставки в комментариях!)
Мечети сменились кафедральными соборами, женщины в длинных юбках - блондинками в коротких шортах. Уличные музыканты-индейцы, горячие каштаны, предметные указатели - все для туристов.
Чтобы не потеряться, на мостовой имеются вспомогательные знаки. Этот, например, показывает направление к границе.
Ассортимент сувенирных лавок заманивает тебя внутрь кварталов.
Выбирались из Никосии уже после захода солнца. Навигатор из-за близкого расположения улиц и высоких стен, постоянно терял спутники и приводил в тупик. Наматывая круги, решили действовать просто: пристроились за мотоциклистом, - авось, вывезет… И ведь вывез!
После современной столицы Кипра, мы отправились знакомиться с древней - Пафосом.
Апельсиновые сады дурманили разум, который уже слабо верил, что на Кипре сейчас тоже зима. И лишь гранаты по-пионерски честно сбросили листья, оголив ветки.
На кипрских холмах довольно часто можно встретить стада овец и коз.
Этот маленький - самый бдительный: как только я подкрадывалась к стаду ближе, чем на пять метров, начинал истошно орать. Часовой, наверное…
Путешествовать по кипрскому побережью - одно удовольствие! Отличные дороги, то уходящие вглубь острова, то выныривающие к морю.
Пафос вне сезона, отнюдь не пафосный…Это тихий и уютный городок.
Так как в этот день нам предстояла обширная программа, то мы ограничились прогулкой по набережной, обедом в портовом ресторанчике и осмотром крепости.
Для тех, кто будет располагать в этом городе бОльшим временем, стоит обратить свое внимание на археологический парк в несколько десятков гектаров, античные мозаики, храмы и могилы королей.
Тем временем солнце клонилось к закату, а мы планировали посетить еще одно историческое место - пляж, где из морской пены вышла на берег богиня любви и красоты Афродита.
Но как бы мы не спешили в Petra tou Romiou (Петра ту Ромиу), выглянув в окно, не сговариваясь, обе машины свернули на обочину, не доехав до точки чуть меньше километра. Лучи солнца, проникающие сквозь тучи, заставили океан засветиться изнутри. Как будто кто-то из морских глубин направил на небо мощные прожекторы.
А пляж вот он, никуда от нас за 15 минут не сбежал… Ведь у любви впереди - целая вечность!
Бухта Афродиты ничуть не изменилась за тысячи лет: лазурные воды все также омывают каменные глыбы. Влюбленные со всего мира спешат сюда, чтобы оставить память о своей любви. Лучший природный сувенир - найденный камень в форме сердца. Он поможет вам (если вы пока одиноки) встретить настоящую любовь или (если уже нашли) останется с вами на всю жизнь.
По легенде, кто проплывет вот под этой скалой, обретет вечную молодость.
Не соблазнились. И в сумерках рванули на самую западную часть Кипра - полуостров Акамас в надежде обмануть законы природы и украсть кусочек красоты из купальни Афродиты.
Теперь у меня будет вечно молодое лицо и правая ладонь!!!
Чудесный день - красоты, любви и вечной молодости, закончился не менее чудесно в маленькой деревушке в горах под раскидистой Эйвой…
Готов к критике! |
Тэги: Кипр ,
|
|
